levi ackerman # shingeki no kyojin

let it recall soaked in blood; some never learned of the radiant dawn Ни то слова ему не под стать, ни то сам Леви им не чета — со звуками, рождаемыми глоткой, отношения у капитана очевидно не складывались: цедил их, ронял по скупой капле, будто боясь, что чужой рот, распробовав, немилосердно его осушит. Зик догадался, что это не страх. То, что накрепко спаяло язык Леви с нёбом, звалось иначе — всего-то редкое, не постыдное даже, неумение, поначалу едва заметное на фоне внушительного, отполированного боями смертоносного таланта. Но Леви играючи компенсировал и это. Ноты, которыми он звучал, были почти неслышными: тихий шорох ткани в плену сжатых пальцев, резкий удар локтя, глухой стук чужих лопаток о дерево перекладин. Воздух, накалившийся между ними, весь наполнился звоном — так ныли под раненой кожей Леви тугие мышечные струны, поддавшиеся велению виртуоза. Оттеснённый рукой Леви и замерший у стены, Зик подумал о том, что только здесь, наверное, способен ему проиграть — в мастерстве обличить жесты в непримиримую плоть, донести до кого-то смыслы едва ли не первородно. Сказать больше, чем способен произнести рот, даже не открыв его. В руке Леви и палка обернётся свирепым клинком, во рту Зика каждое слово — камень, дробящий кости. С умениями своего врага Зик ознакомился загодя, перед операцией в Шиганшине. Тогда, в явном беспокойстве Райнера — капитан Леви опасен — он, приглядевшись, рассмотрел уважение. Оно принадлежало другому командиру, и лишь потому было знакомо, было близкó: во взглядах, бросаемых на Зика новобранцами из-под теней касок, в их задорно звенящих голосах, чистых, ещё не выломанных взрослением, в по-детски неуклюжих, но таких искренних жестах. Зик знал: кандидаты любят его. Это и делало память такой невыносимой. Теперь Зик, приглядевшись, увидел: они могли полюбить и Леви.

они прижимают к груди его худое изуродованное тело. сколько раз им снилось это? сколько раз они просыпались в мокром поту, только чтобы услышать его угрюмое «ну что ты там дергаешься, спи давай, глазастый». только теперь у него не рот, окровавленная зияющая рана, и он ничего не говорит, и тело его — такое обмякшее, глиняным комком оттягивает ханджи их слабеющие руки. сколько раз — должны были бы уже и привыкнуть. но острое лезвие отчаяния входит аккурат промеж пятым и шестым ребрами, чтобы пронзить сердце и выйти с противоположной стороны. пальцы предательски дрожат, и слабый, еле ощутимый пульс под кожей леви может быть всего лишь их самообманом. но они прижимают его к груди и ухают в ледяную воду. вокруг черным-черно, и холод сковывает тело. «никогда в тебе не сомневались,» — устало говорят они, когда леви с усилием открывает глаза. «повоюем еще,» — обреченно отвечает он и вновь смеживает веки. черным-черно. не сомневались — чистой воды лукавство. привыкшие все ставить под сомнение, они и его, леви, перво-наперво сделали объектом пристального изучения. ах если бы только это когда-либо волновало леви. вот если бы эрвин поставил его под сомнение — другое дело. но он ни разу не дал эрвину повода усомниться в нем. установившееся между ханджи и леви доверие никогда не было слепым, сколько бы он не обшучивал их за плохое зрение — в конец концов, ханджи умели видеть суть вещей, и суть леви они тоже смогли разглядеть довольно быстро. да и придумать сотню шуток про его рост удалось достаточно шустро. все они оставили себя самих в шиганшине, ханджи с болью смотрели на детей, которых уводили из разрушенного города; с усталым смирением, поделенным на двоих — на леви. они покинули город изломанные, потрепанные, половинчатые, оставив за собой дорожку не из сладких конфет, но изуродованных трупов своих товарищей, и даже его, эрвина, они оставили в шиганшине, хоть его навеки остывшее тело и ехало с ними в повозке. они покинули город как обломки себя прежних, и пришлось дополнять друг друга, уж как получалось. после того, как ханджи надели повязку, закрывавшую изуродованную опустевшую глазницу, леви занял место за их левым плечом — не задавая вопросов и не давая обещаний. а ханджи теперь всегда стелили вторую постель. «ты правда что ли не можешь спать один?» — «заткнись, дурачье. должен же кто-то следить, чтобы и во сне к тебе не подобрались». потом, полжизни спустя, и позволив себе одно последнее сомнение на его счет, они сидели у костра и глядели на его изрубленное шрамами и горестями лицо, и молчали — только потому, что боялись услышать его ответ. («леви, а ты бы хотел, чтобы я дали тебе умереть?»)

---

от зика

зову вас, разумеется, в пейринг (just ended a five year relationship… bless it wasn't mine), давайте чтить канон исаямы хотя бы в этом. я вижу здесь не совсем стандартный лавхейт, больше — про вынужденное сотрудничество людей со взглядами, где-то равно противоположными, но местами с удивительно схожей оптикой. хочется понаблюдать, как под давлением обстоятельств леви договаривается с собой, удерживаясь от обещанной эрвину декапитации говорливой обезьяны, и в процессе как-то очень неожиданно и болезненно для самого себя проникается. высокий харизматичный блондин, сдавший своего отца силовикам — никого не напоминает?
оговорюсь сразу, что готов пойти с вами в любые ау — модерн, парадиз!зик, марли!леви, всяческие отклонения от сюжета, кроссоверы, хуёверы, реинкарнации, етц етц етц. в каноне тоже есть, где разгуляться: сначала наступите вы, я поддамся — потом поменяемся. если из конкретного, то мне зудит сыграть предысторию знаменитой сцены на дирижабле: вылазки разведки парадиза в марли, планирование рейда в либерио под аккомпанемент скрипа зубов, а также лесной променад после. хедканонов у меня много, ещё больше хорни, но сладкое я приберегу на потом.
пишу от 1,5 до 6 тысяч (стремлюсь к меньшему), в размерах, временах, лицах и оформлении не ограничиваю, но пример поста обязателен. верю, надеюсь, жду.

от ханджи

от ханджи можем предложить все и даже больше. страшно люблю хэдканонить их близкую дружбу двух максимально анлайкли ту би френдз пипл. они на совершенно разных радиоволнах, но при этом чувствуют друг друга на 120%
в программе передач: старые добрые вылазки за стену, охота на титанов и «ханджи, еще немножко и ты оргазмируешь при всех, прекрати, это отвратительно» во времена, когда мир был прост и понятен: внутри стен люди, за стенами враги; старые добрые времена ДО всего, когла леви только пришел в разведку — притирка друг к другу, опасливое неприятие леви и эмоциональное изобилие ханджи, и первые ситуации, когда приходит понимание — да, они все на своих местах; начало конца, потеря командующего, потеря вообще всех, и из попытки держаться друг за друга. готова и в юмор, и в драму; пишу как бог на душу положит — могу быстро и маленькие посты, могу и месяц рожать пост побольше. принципиально от вас: готовность обсуждать и придумывать сюжеты, чтобы мы сошлись в текстах и чтобы вас не бесили мои опечатки в постах.
(еще гоняю жана. от него тоже смогу чего-то предложить, если вам захочется)

от Микасы

“how different are we from those fishes dumbly returning to where they were born? how in control are we?
have either of us made any real choices?”
“I don’t know the answer to that. I never have… just do the best you can and fucking choose, Mikasa”.

let's fucking go. one of the humanity’s strongest pair. corporal p(r)etty. шутить о росте низко, но я наклонюсь, he is insufferable middle aged shorty indeed (and we all know where his height went). can make Ereh cry like a baby. вот такая масе— маленькая дрянь, вот, ну, может, я не знаю, ну, может такая, но — звук издаёт, как будто иерихонская труба. princess undercut. детей ебать нельзя — но после таймскипа можно (шучу — после таймскипа тоже нельзя. да, вообще. а не то натравим на вас твиттер). he doesn’t need his fingers he has his filthy mouth, after all.

okay, okay, we are serious here, right? then I’ll make it simple. Ackerbond? Ackerbond («трактовку» такового Эреном Йегером отрицаю). хочется восстановить величие рода Аккерман (the Ackerman family was sword and shield of the Old Eldian Empire, for Walls’ sake) и поисследовать внутриродовую же динамику между Леви и Микасой: поговорить о выборе, о травме и о том, почему everyone had to be drunk on somethin’ to keep pushing on. есть полотно с хэдканонами (или в общей сложности двадцать плюс минут голосовых на тему, из которых оно может выйти) и указаниями на то, что именно упустили в повествовании относительно связи этих Аккерманов (spoilers! — всё). с вас пример вашего текста, с меня — «лизь» в андеркат (всё в рамках приличий).

пример поста (зик)

Небо разделось, обнажив солнце — в руках, так и оставшихся при платке, сразу занялось и потеплело от голого света, павшего поверх. Зик мирно растёр это тепло между ладоней, убирая отвергнутый Леви подарок обратно в карман. Поднял голову, чтобы убедиться: и правда, ни облачка.

Ясно было и тогда. Удачный, говорил Гриша, нам выбрали день. Хорошо, не попали под дождь. Небо было синее, спелое, резало и до слёз кололо глаза — смотри, говорил, смотри внимательно: здесь нас заперли. Крыши-напёрстки, муравьиная возня, запятые коптящего трубы дыма — со смотровой Либерио в масштабах материка казалось мелким, как сальное пятнышко, приставшее к воротнику Тельмана после плотного обеда. Мизерным, едва заметным, с таким же въедливым запахом копчёной сельди. Филе до Либерио, конечно, не доходило — лишь хвосты и головы с потрохами: на похлёбку и погрызть. Но пахло-то всё равно одинаково. Так в чём разница?

Под дождь они не попали, но вода была — грязная, тухлая, хорошо настоявшаяся в ведре. Старик, что убирался там, скупым не был, и вылил на них всё. Солнце резало и кололо глаза, а до воды солнцу дела не было: она заливала лицо, холодила голову, капала на мостовые, совсем не сохла, но открытые марлийские рты по обе стороны от дороги к гетто роняли вдвое больше — и слов, и слюны. Старались. Так сильно хотели показать, в чём разница. Не только же в повязках.

— Что это значит? — спросил Леви.

— Эвфемизм, — устало ответил Зик, поднявшись на ноги.

Понятно, почему он спрашивал: на Парадизе ни повязок, ни дьяволов не водилось. Зато солнце — было, и титаны, и тухлая вода точно также настаивалась в вёдрах, но ею мыли полы в тавернах, а выливали сразу на мостовые, или на пьяниц, задремавших у входа. Чаще по недосмотру, только иногда — со зла. Леви вылил бы на него все вёдра, до которых смог дотянуться, или запросто утопил бы в этой воде, но его злоба не тухла и не пахла — ни рыбой, ни грязью. Она была другой. Делала воду свежее и чище, иногда — слаще. Ею можно было упиться.

Два шага, чтобы догнать — ножки у капитана крепкие, а всё же короткие, — и почти ткнуться носом в затылок, выбритый аккуратно, с пристрастием: на смотрины, всё-таки, едут. По ноздрям садануло мылом и кровью, а когда Зик наклонился, приблизившись к уху, только кровь и осталась — сломанный нос Леви продолжал ронять её, не высыхая.

Солнцу и на него было плевать.

— Чтобы прямо не говорить, понимаешь? — прошептал Зик, мигом вынув из голоса усталость: теперь там снова резвилась дурь. — Значит: «я сегодня не срал». Сразу ясно, почему валится через рот.

Леви не засмеялся: на Парадизе знали, что такое юмор, но Леви продолжал это знание игнорировать — потому, наверное, любопытство и разбухало. Смеха Зик от него так и не услышал, даже улыбки — ни слышно, ни видно, — зато была ярость, и слёзы, и настоявшееся отчаяние, глухое до слов и ударов. Первыми бил сам Зик, вторыми — когда дежурно бесцветно, когда с силой и оттягом, — накидывались они, зацементированные однообразными армейскими понятиями. Что-то о них Леви всё-таки знал — или успел узнать, — и очень быстро перестал сопротивляться.

У машины Зик остановился, деликатно отворив дверь, и жестом пригласил Леви залезть в салон. В Либерио все ходили пешком — потому что ногами сложнее разломать черепа, вооружённые винтовками, а металлическим оградам не были страшны колени. Да и вообще, ходьба полезна — как и труд, и бег от патрульных собак. Поэтому, наверное, по лицу Леви поползло недоверие, слегка придушенное смирением: в машинах он ещё не сидел, только слышал и видел.

— После вас.

Сомнений не было: Леви с большей охотой забрался бы в титанью пасть.